[Самая большая подводная лодка в мире] - Андре-Марсель Адамек

— А тот тип из агентства, который исчез?

— О нем ничего не известно. На место были направлены другие агенты. При содействии полиции были прочесаны все близлежащие кварталы.

— Вы как обычно приносите мне только плохие новости, — ворчит Пупаракис.

— Ошибаетесь. Обвинительная палата с нами согласилась. Невозможно держать вас здесь бесконечно только под тем предлогом, что свидетель обвинения сбежал. Если ситуация не изменится, вы будете освобождены шестого октября. Освобождены до суда, разумеется.

— Смогу ли я при этом вновь принять руководство своими верфями?

— По закону препятствий нет. В связи с этим я должен вам сообщить, что попечительский совет отказался от использования русской подлодки в качестве музея на плаву. Демонтаж судна должен начаться пятнадцатого октября.

— Если я буду освобожден шестого, он начнется гораздо раньше.

Пупаракис возвращается мыслями к стоящему у причала «Саратову», к тысячам тонн отменного товара, над которым придется потрудиться не меньше шести недель. Возможно, цена стали в ноябре поднимется еще, но, как это бывает каждый год, вероятнее всего, опять упадет в течение первого квартала. Надо было торопиться.

— Эта подводная лодка — лучшее дело моей жизни, — говорит он приглушенно, как будто себе самому.

В свою очередь адвокат полагает, что грек — его самое удачное приобретение за всю карьеру, даже при том, что гонорары ему приходится делить с коллегой.

— Относительно девушки, господин Пупаракис, должны ли мы продолжать ее поиски через агентства?

— Не вижу в этом больше необходимости.

Ким, конечно же несчастную и полную раскаянья, он отыщет сам. Он подберет ее без усилий, словно птенчика на пороге зимы, и будет достаточно одного его слова, чтобы она пришла есть из его ладоней.

Бритая голова Буффало становится пунцовой. Жестяные побрякушки гремят на нем все разом, напоминая стрекот саранчи. При каждом толчке бедрами татуировки на его ягодицах стягиваются.

— Я и не думал, что ты можешь быть такой красоткой… Тебе имеет смысл показывать себя.

Он напичкан кодидолом, и его язык еле ворочается, но он знает, что сейчас лучшее время для атаки.

— К тому же ты ведь любишь себя показывать.

— Да, — выдыхает Пиу.

Поскольку ее голова свешивается с матраса, ее слабый голос едва слышен.

— Ты могла бы заработать целое состояние. Я помогу тебе, если хочешь. Я покажу тебя настоящим мужчинам, которые хорошо платят за то, чтобы смотреть на настоящую женщину. Скажи, ты хочешь?

— Да.

— Но первым делом нужно выбраться из этой крысиной норы. Уехать в Шанон-ле-Бан, где мы легко срубим неплохие бабки. А потом Париж, Рим, Берлин…

— А Жиль?

— Как только ты наберешь обороты, он сможет ездить с нами. Он будет доволен, когда увидит, кем ты стала.

Да, Жиль повторяет беспрестанно, что у нее нет причин завидовать даже самым красивым женщинам, что она внушит вдохновение и умирающему, — вещи милые, но неглубокие, потому что Жиль продолжал бы ее любить, даже если бы она стала однорукой и безногой. А Пиу хочет быть желанной только благодаря своей внешности.

Часом раньше, когда зашел Буффало, она полуодетая прохаживалась по квартире, ловила свое отражение в зеркалах и окнах, вихрем кружась на шпильках своих каблуков. Жиль ушел на весь вечер мыть посуду к Беберу. Она угостила Буффало пивом и уселась напротив него, положив ногу на ногу. Тогда-то он и ошеломил ее потоком комплиментов. Настоящих комплиментов от мужчины, который не испытывает к ней никаких особых чувств.

Буффало замедляет темп. Кодидол ослабляет его пыл. Он просовывает руку под живот Пиу, нащупывает шелковистое руно, завитки которого обвивает вокруг пальцев.

— Ты должна покраситься и там тоже. Тогда ты стала бы полностью блондинкой.

Жилю нравится контраст этой темной ниши с искусственной белокуростью ее шевелюры. Но Жиль любил бы ее и бритую, и совершенно плешивую, и даже обезображенную.

— То, чем ты займешься, гораздо лучше, чем быть манекенщицей, — продолжает Буффало, наверстывая ритм. — Ты будешь работать не за духи, мыло или тряпки. Ты будешь рекламировать свою собственную торговую марку, сиськи и компания — наслаждение знатоков, восхищение аристократов! Чтобы тебя увидеть, будут приезжать издалека.

— Но я ведь смогу демонстрировать платья?

— Все, что захочешь, самое главное, чтобы потом ты разделась.

— Теперь я этого уже не стесняюсь.

— Я заметил.

— Подумать только, когда-то я хотела быть худой!

— Это все из-за того, что модой правят педики. Они хотят женщин, которые были бы похожи на злых и насмешливых мальчишек, хотят пацанчиков, заморенных голодом, каждый вечер избиваемых, жалких. Они тащатся, когда переодевают свои жертвы.

Пиу чувствует, что у нее начинает затекать поясница. Из-за того что ее голова запрокинута, она испытывает боль. Она осторожно спрашивает Буффало, не хочет ли он кончить.

— Это не так просто, когда треплешься. Ты хочешь, чтобы я заткнулся?

— Нет, что ты! Но может, мы прервемся на минутку?

— О’кей. Я тогда выпью пива. А то у меня глотка сухая, как кремень зажигалки.

— Это от возбуждения, — говорит Пиу.

Они отлепляются друг от друга под прощальный звон колец. Потом, потягивая пиво, еще говорят о Лондоне, Вене, Амстердаме, городах, одни названия которых заставляют Пиу трепетать всем своим существом и длят ее наслаждение до бесконечности.

— Мы все болтаем, болтаем, — говорит Буффало. — А за это время ты бы как раз успела собрать свои манатки.

— Я не могу так уехать. Я должна предупредить Жиля.

— Оставь ему записку.

Она колеблется всего минуту. И в самом деле, Жиль ценит простоту, а так все будет гораздо проще. Она берет лист бумаги и начинает писать.

— Не пиши ему ничего обо мне, — говорит Буффало.

Она пытается придумать красивую фразу, говорит о некоем внезапно появившемся импрессарио, о большом турне по Европе, об удаче, которую она не может упустить.

Когда он вернется от Бебера, с распухшими от горячей воды руками и без единой мысли в голове, он, узнав новость, будет, конечно, счастливейшим из людей.

Еще она пишет, что обязана своим триумфом ему и что только рядом с ним она мечтает провести остаток жизни.

— Ты что, роман пишешь? — бросает Буффало, начавший проявлять нетерпение.

— Я Окончила.

Она кладет письмо на видное место, на кухонный стол, рядом с цветами, которые Жиль принес накануне, с теми мелкими полевыми цветами, далекими от блеска и славы, цветами настолько чахлыми, что они увяли за одну ночь.

В этот поздний час столы в «Блудриме» уже давно опустели. Только Сиум и Макс сидят за бутылкой водки.

Макс остался после ухода остальных, чтобы побеседовать с Ким и передать ей кулек со сладостями: сдобной булочкой, фруктами, шоколадом с орехами. Но Ким крепко спала, свернувшись калачиком. Он поставил кулек возле канистры с водой и на цыпочках вышел.

Спустя некоторое время Сиум налил ему холодной водки и поведал о своем плане. Они долго и подробно обсуждали детали операции.

— У вас очень скоро закончатся запасы топлива и продовольствия, — говорит Макс, — вам придется зайти в какой-нибудь порт. «Саратов» достанут даже на краю света, и ваше приключение закончится за решеткой.

— Вполне возможно, — говорит Сиум, поглаживая бороду, — но как знать, может быть, судьба готовит нам иные сюрпризы.

— Вижу, вы не передумаете.

— А вы уверены, что не хотите отправиться с нами?

— Простите, я не вижу большого смысла в этом безнадежном круизе.

— Но разве всегда следует вкладывать в свои действия смысл, если пытаешься изменить ход вещей? Свобода часто бывает врагом здравомыслия.

— Сто дней свободы — максимум, а потом расплата.

— Нет такой свободы, которой был бы твердо гарантирован завтрашний день.

Макс опускает голову, как застигнутый врасплох ученик. Его слова не имеют ни малейшего веса; едва произнесенные, они растворяются в безмолвии. Он пытается разгадать, откуда старый узбек вылавливает свои — из восточной ли мудрости или из темных глубин страданий и унижений, наполнявших его долгую жизнь.

— Мы снимаемся с якоря в ночь с пятого на шестое, — продолжает Сиум. — Если до этого времени передумаете, будете на борту желанным гостем. Это касается и ваших друзей. Но в любом случае я просил бы вас о молчании. Кроме Нука и вашей юной подруги, вы единственный, кто посвящен в мой план.

— Вы говорили об этом с Ким?

— Да. Она решила отправиться с нами.

— Это сумасшествие… — едва выдыхает Макс и тут же жалеет об этом легковесном слове, которое лопнуло, как пузырь, едва сорвавшись с его губ.

— Когда я был в плену у японцев, отчасти именно сумасшествие позволило мне выжить. Тому, кто стоял обеими ногами на земле, не долго удавалось сохранять голову на плечах. У нас в Узбекистане говорят: дрозд, хмельной от бузины, скорее спасется от охотников, чем тот, который ел слизняков.